ЛУ САЛОМЭ. ТРИУМФ НАД ГЕНИЯМИ

Юрий Луговской

Лу Саломэ, Пауль Рэ и Фридрих Ницше иллюстрируют афоризм Ницше                
«Идешь к женщине - не забудь плётку!»

 Об этой женщине мало известно на ее родине - России. А между тем она один из самых ярких символов серебряного века. Ее называли самой умной красавицей ХХ века.

"Ни одна женщина за последние 150 лет не имела более сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем эта Лу фон Саломэ из Петербурга", - говорил о ней знавший ее немецкий писатель Курт Вольф. В нее были влюблены Ницше и Рильке. Первый любил ее неразделенной любовью, если не считать, что плодом этой платонической любви стало самое главное дитя великого философа - книга "Так говорил Заратустра". Райнер Мария Рильке посвятил Лу Саломэ все свои стихи и долгое время они жили вместе, хотя поэт был намного моложе своей возлюбленной. И в финале своей блестящей жизни на ее пути у возникает еще одна крупнейшая фигура, которая, как и Ницше,  определила направление мысли 20 века - Зигмунд Фрейд. Из филолога,  литературоведа и философа Лу Саломэ превращается в психоаналитика, и эта работа становится новым этапом в ее жизни, на склоне лет не менее значительной, чем в молодости.

1.

Прибалтийский немец Густав фон Саломэ, по религии французский гугенот, был генералом русской службы. Образование он получил в России и сделал карьеру при Николае Первом. Жена его происходила из датских немцев, но родилась в России.  В 1861 году у них появилась дочь. Ее назвали  русским именем Леля.

В семье говорили по-немецки, но у Лели была русская няня и гувернантка француженка. Училась же Леля в частной английской школе. Таким образом, она говорила сразу на нескольких языках. Дома родители переходили с немецкого на французский, а в присутствии няни говорили на русском.

"У нас  было чувство, что мы русские", - вспоминала Леля, замечая тут же, что слуги в доме были татары, швабы и эстонцы. Петербург для нее соединял обаяние Парижа и Стокгольма.  У Лели было пять старших братьев, она была единственной девочкой среди шестерых детей. Она росла в атмосфере, насыщенной интеллектуально и политически. В год ее рождения было отменено крепостное право, а во времена юности были написаны главные романы Толстого и Достоевского. На глазах Лели передовые женщины круга их семьи вступали в революционные кружки, боролись за эмансипацию.

Девочка росла самостоятельной, погруженной в себя и мечтательной. Она никогда не играла в куклы,  она играла в выдуманные истории - разговаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где проводила каждое утро, сочиняла сказки о людях, которых видела на улице.

В детстве она верила в Бога. В юности она перестала в него верить. В какой-то момент Бог исчез, но осталось, как она сама пишет, "смутно пробудившееся чувство, которое уже никогда не исчезало - чувство беспредельного товарищества… со всем, что существует. Наверное, уже тогда судьба предопределила ей встречу с человеком, который на весь мир заявил, что Бог умер.



Она ходила на проповеди пастора Гийо. В них девушка находила ответы на многие вопросы, которые ее мучили.

Хендрик Гийо был проповедником при Голландском посольстве в Санкт-Петербурге. Он считался самым известным протестантским проповедником в российской столице. Гийо проповедовал большей частью по-немецки, особенно зимой; летом, когда высшие круги общества уезжали в деревню или отправлялись путешествовать, он переходил, как правило, на голландский... Семнадцатилетнюю Лелю уговорила послушать проповедь Гийо одна из ее родственниц. Когда он взошел на кафедру и заговорил, она сразу поняла, что принадлежит ему: "вот и кончилось мое одиночество", "это то, что я искала", "вот человек", "это он", я должна с ним поговорить".

 То, о чем Гийо вещал с кафедры, имело для девушки решающее значение.

"Этот воспитатель и наставник, к которому я сначала наведывалась тайком, а затем ввела в дом, помог мне, наряду с прочим, настоять, чтобы именно он готовил меня для продолжения учебы в Цюрихе. Таким образом он, вопреки внешней строгости, стал для меня таким же великодушным дарителем, каким был когда-то мой "божественный дедушка", исполнявший все мои желания: повелителем и орудием в одно и то же время, руководителем и совратителем, исполнявшим мои сокровеннейшие желания. Как много было в нем от копии, двойника, тени Бога, выяснилось только тогда, когда я не смогла реально, по-человечески привести к завершению наши любовные отношения", - пишет Лу Саломэ в своих мемуарах. 

Однажды она даже решилась написать пастору письмо, в котором нетрудно было прочесть  между строк ее желание о встрече с ним. 

"Вам пишет семнадцатилетняя девушка, которая одинока в своей семье и среди своего окружения, одинока в том смысле, что никто не разделяет ее взглядов и тяги к подлинному знанию. Вероятно, мой способ мышления отделяет меня от  большинства девушек моего возраста и моего круга. Вряд ли есть что-то хуже для девушки, чем отличаться от других в своем характере и взглядах, в том, что мне нравится и что не нравится. Но так горько запирать все в себе, потому что иначе сделаешь что-нибудь неприличное, и так горько чувствовать себя совсем одинокой, потому что тебе недостает приятных манер, которыми так легко завоевать доверие и любовь".

Пастор ответил на письмо, и они встретились. Эта встреча была первым переломным моментом в жизни девушки.

Она ждала его в его кабинете, прижав руку к сердцу. С порога услышала его голос:

- Ты пришла ко мне?

Он вышел из кабинета  и протянул руки ей навстречу. Эти встречи стали постоянными.  Гийо обрушил на нее занятия философией, историей религии, голландским языком. Ни одно их занятие не обходилось без разговоров о Канте и Спинозе.

Лелю переполняли тревоги, природу которых она не могла постичь. Гийо чувствовал это и постепенно добился того, что девушка смогла сформулировать свои страхи и открыться ему. Она как будто освободилась от тяжелой ноши и была за это пастору очень благодарна. В его лице она нашла настоящего учителя жизни и при этом хорошего друга.  

Она поклонялась Гийо как Богу. Они постепенно сближались, и это было тяжело для обоих, потому что если Леля не думала о физической близости, хотя, возможно, и томилась подсознательно от ее отсутствия, то Гийо с трудом сдерживал себя. Он был серьезно влюблен в свою ученицу.  Как будто чувствуя, что что-то запретное неминуемо настигает их, они стали встречаться в тайне от родителей Лели. Но спустя некоторое время Гийо все же уговорил Лелю рассказать об этих встречах матери.

"Я, несмотря на наши нежные отношения, до последнего момента обращалась к нему на "вы", хотя он говорил мне "ты": с тех пор в моем обращении на "вы" звучала интимная нота, а обращению на "ты" я придавала куда меньшее значение, - вспоминает Луиза. - Мама, к счастью, ни слова не понимала в богохульном голландском и не уразумела заключительных слов благословения, очень напоминавших слова, которые произносят при бракосочетании: "Не бойся, я выбрал тебя, я позвал тебя по имени; ты принадлежишь мне". Мое имя "Лу" в самом деле дал мне он, так как был не в состоянии произнести русское "Лёля" или "Ляля".



Однажды во время урока философии Лу встала со стула, чтобы отодвинуть вазу с цветами, которая закрывала книги. Она наклонилась вдоль стола и коснулась бедром Гийо. Тот обнял ее рукой за талию и мягко притянул к себе. Девушка не сопротивлялась,  у нее закружилась голова. Последнее, что она запомнила на  этом уроке философии, - что сидит у Гийо на коленях, а учитель держит ее за голову и целует в губы. Через минуту она лежала у него на руках в глубоком обмороке.

Вот как она сама вспоминает этот момент:

"Тело откликнулось на возникший в нем эротический импульс, но душа не вобрала его в себя, не уравновесила". Еще много лет душа Лу не будет "откликаться на эротические импульсы". "…любовные отношения с самого начала ориентировались не на обычное завершение, а через личность возлюбленного тяготели к почти религиозному символу", - пишет Лу о любви к Гийо.

Когда она очнулась и увидела испуганное лицо пастора, она спокойно подумала: Бог умер.    



В 1879 году умер ее отец. Гийо сделал Лу предложение, предварительно переговорив с ее матерью и получив ее согласие. Все, что осталось от Бога, умерло второй раз. Она даже не удостоила пастора отказом. Больше она никогда с ним не разговаривала.

"Одним ударом то, чему я поклонялась, вышло из моего сердца и стало чужим для меня". О сексуальной близости с мужчинами она даже не думала. И не будет думать о ней еще много-много лет. Гийо был первым мужчиной, который страдал от духовной близости и влюбленности в эту утонченную натуру при полной невозможности овладеть ей физически.

Мать дала согласие на брак, Лу не допускала и мысли о женитьбе. Ссора с матерью затянулась на несколько дней. В конце концов она разрешилась легочным кровотечением Лу, после чего  мать даже не заговаривала никогда с дочерью о мужчинах. Решено было ехать лечиться за границу. Лу не имела вероисповедания и это затрудняло получение паспорта. На помощь пришел бескорыстный Гийо. Он продолжал любить свою ученицу и готов был сделать для нее все. В паспорте стояло ее новое имя - Лу. Под этим именем она вошла в историю.



2.

Глухое черное платье, гладко зачесанные назад волосы, бледное сосредоточенное лицо - такой 20-летняя Лу Саломе приехала в Европу. Они с матерью поселились в Цюрихе. Культурный воздух Европы и новая жизнь, связанная с поступлением в университет, отвлекли Лу от первых экзистенциальных разочарований, связанных с любовью к ней пастора. Но травма, которую сам того не желая, Гийо нанес своей ученицы, вылилась в то, что Лу по-новому    стала относиться к  религии. Символично, что она поступила на философский факультет.

В глубине души, все, что осталось от встреч с Гийо, было ощущение, как раз противоположное тому, какое должно остаться от уроков с пастором, - ощущение это иногда пугало Лу, иногда забавляло, но ничуть не вводило в грусть и опустошенность, напротив, стимулировало ее к новым размышлением.  Имя ему вызрело в глубине души девушки, она не хотела формулировать его, но понимала, что для нее навсегда       у м ер     Б о г.

Творческий поиск смысла жизни Лу продолжался, он не останавливался ни на один день. Ее отрицание божественного устройства мира не мешали ей с интересом изучать богословие и покорять своим интеллектом педагогов.  Профессор, читавший историю религии, отзывался о ней, "как о совершенно чистом создании, которое обладает необыкновенной энергией, сосредоточенной исключительно на духовном поиске".  Знал бы он, какие бездны находятся на дне этой нежной души!

В Цюрихском университете Лу попала в окружение веселых сверстников, но всегда сторонилась компании, чем удивляла студентов, которые так хотели сойтись с ней поближе. Эта русская девушка привлекала их своей романтичностью и загадочностью, уж не говоря о красоте. Марк Бергер, студент ее курса, был безнадежно влюблен в нее. Лу это видела, но никогда не давала ему не малейшего повода надеяться. Она не кокетничала с молодыми людьми, ведя себя приветливо, но при этом выдерживая большую дистанцию, не дающую сделать отношения с ней чуть интимнее.  



Здоровье опять подвело. Лу заболела, и врачи в один голос говорили, что климат Цюриха противопоказан Лу, что она должна жить на юге, по крайней мере, пока не восстановится полностью. И они с матерью переезжают в теплую Италию. Здесь Лу и встретилась  с человеком, который посмел сформулировать то, что зародилось в душе Лу после фиаско с пастором Гийо - с человеком, который на весь мир выкрикнул фразу, определившую огромный пласт культуры следующего, 20  века, - фразу "Б о г     у м е р!" 

В Риме она познакомились со знаменитой писательницей Мальвидой фон Мейзенбург, которая пропагандировала эмансипацию женщин и искала новые отношения между полами#.



Сноска. # Мальвида фон Мейзенбург (1816 - 1903) - писательница, была замешана в революционно-демократических событиях 1848, 1852 гг., была выдворена из Берлина и нашла приют в эмигрантских кругах     Лондона, где познакомилась с А.И. Герценом. После  смерти Герцена она удочерила его дочь Ольгу. В 1872 году при закладке Вагнеровского оперного театра в Байрейте она познакомилась с Фридрихом Ницше и пригласила его провести каникулы на ее вилле в Сорренто, что Ницше и сделал в 1876 году, прихватив с собой, с разрешения хозяйки, и своего друга, философа Пауля Ре. (Здесь и далее прим. автора).



- Я хочу  основать просветительский союз. В этом союзе и мужчины и женщины будут свободно заниматься своей духовной жизнью, честно делиться своими проблемами и решать их на месте. Это будет союз людей, одухотворенных новой культурой, - говорила она Лу.  

Лу понимала, что это идеализм, но ей нравилось беседовать с Мальвидой, нравился ее независимый ум, манера держаться. К тому же она знакомила девушку со многими интересными людьми. Но одно знакомство, которое Мальвида устроила специально для нее, была встреча Лу с философом, книгами которого она зачитывалась день и ночь. Философа звали  Фридрих Ницше.  



Впервые она увидела его в салоне Мальвиды беседующим с молодым человеком, как выяснилось позже его близким другом, Паулем Рэ. Мальвида подвела девушку к мужчинам и представила всех троих друг другу. Рэ вежливо улыбнулся и стал смотреть куда-то в сторону, а взгляд Ницше, пронзительный и, как показалось девушке, слегка безумный, неотрывно следил за ней. Он смотрел ей в глаза, и Лу не хотелось отводить взгляд от этих бездонных зрачков.

Наконец неловкие минуты, вызванные молчанием Ницше и его неотрывным взглядом, были прерваны Мальвидой. Оказывается, она давно уже что-то говорила, только Лу не слышала, что. Но когда Мальвида заметила это, она слегка коснулась рукой плеча Лу и,  обратившись непосредственно к ней, продолжила:

- Эта моя идея нашла самый горячий отклик среди нашего общества. И Фридрих, и Поль сказали, что готовы прочесть лекции. Я убеждена, что можно будет привлечь многих учениц, которые захотят пойти по благородному пути эмансипации женщин.

Лу вежливо кивнула Мальвиде. Она совершенно равнодушно относилась к идеям женской эмансипации, как и к другим социальным идеям. Она была для этого слишком утонченной.  Ее интересовал только внутренний мир человека. Поэтому философ, стоявший перед ней,   вызывал у нее гораздо больший интерес, чем все идеи Мальвиды, вместе взятые.



Лу видела, что и она была интересна Ницше. Поняла она также, что он чужд всяких светский приличий, что не будет говорить о чем попало только потому, что так положено,  что надо поддерживать беседу. Ему нравилось смотреть Лу в глаза и думать о чем-то своем, и Лу этот взгляд нисколько не смущал, она чувствовала себя в обществе этого человека легко и естественно. Этот мужчина был одним из немногих, с кем можно молчать и не испытывать чувство неловкости. 

А вот Поль Рэ явно старался угодить новой знакомой, заводя с ней разговор то о поэзии, то о философии, то о театре. Лу легко поддерживала беседу, но чисто механически, не выказывая при этом особого интереса к предмету разговора. Рэ в конце концов понял это и, сославшись на то, что встретил кого-то из знакомых, с кем давно собирался поговорить, отошел в сторону.

Когда они остались втроем - Лу, Мальвида и Ницше, - философ   неожиданно сообщил, что  уходит, потому что ему вдруг в голову пришли мысли, которые он должен обязательно записать. Мальвида понимающе улыбнулась, хотя было видно, что она не довольна таким поворотом событий. Лу это заявление Ницше очень понравилось, оно было таким непосредственным и в то же время выдавало сильного человека, для которого не существовало никаких условностей на пути к собственной цели. Она улыбнулась Ницше и, извинившись перед Мальвидой, сказала, что ей тоже пора.     

Больше делать в салоне было нечего. На сегодняшний день было вполне достаточно. Такой встречи хватило бы ей и на год. Она хотела по обыкновению побыть одной и подумать о том, что произошло. Она чувствовала, что это знакомство будет иметь в ее жизни очень большое значение, и ей хотелось, чтобы никто сегодня больше не мешал ей беседовать с собой.



Ницше не выходил у нее из головы. Она сопоставляла его образ с теми его работами, которые прочитала. Она слышала, что это болезненный философ, внешний вид которого вовсе не соответствовал тому, что он пишет. Теперь она увидела Ницше собственными глазами и вовсе не разделяла расхожее мнение.

У Лу на все был свой взгляд. Она никогда не подпадала ни под чье влияние, и всегда старалась сохранить свою индивидуальность, ревностно охраняя ее.   В Ницше она видела очень сильного человека, человека совершенно не от мира сего, но не блаженного, а скорее поэта. Однако на людей богемы - поэтов, художников, литераторов, наполняющих ее тогдашний круг, он тоже похож не был. Он стоял особняком от них всех. Казалось, что он живет в своем особом мире и иногда заставляет себя притвориться, что и здесь, в этом мирке,  его что-то интересует.    Хотя такого притворство хватает ненадолго, и он спешит покинуть "прогрессивное" общество.

Как она ни старалась, как добросовестно не приходила на все мероприятия Мальвиды, ей долгое время так и не удавалось застать у Мейзенбург Ницше, а вот его друга Поля Рэ она видела там каждый раз. Лу чувствовала, что очень нравилась ему, и видела приближение истории с Гийо. Но теперь она относилась к этому спокойно. Она повзрослела и понимала, что ей не удастся избежать  мужчин с их неизбежным стремлением обладать ею во что бы то ни стало. При этом она не хотела совсем лишаться общества мужчин,  тем более таких, как Рэ, который ей по-своему нравился. В нем была какая-то трогательность, но ни  о каком интимном сближении с ним не могло быть и речи. Однако как друга Поля Рэ она потерять не хотела.



Час икс,  которого Лу спокойно ждала, настал. Рэ сделал ей предложение. Она спокойно и дружелюбно объяснила Полю, что пока не собирается замуж и что не хотела бы сейчас вступать в интимные отношения даже с ним - человеком, которому она очень симпатизирует. Просто в ее жизни сейчас такой период, когда какое-то время она должна думать о другом. Так подсказывает ей ее интуиция, а она всегда остается  верна внутреннему голосу. Но она ни в коем случае не хочет  потерять друга, как это часто бывает, когда мужчина нарывается на интимный отказ. Пусть Поль не рассматривает отказ Лу стать его женой так, что она против того, чтобы любить его. Нет, она готова       даже… жить с ним, как живут близкие друзья, но только без интимных отношений. Если он согласен  принять такую дружбу, то крепче ее не будет.

Что ему оставалось делать? Совсем потерять возлюбленную Поль был не способен. 

Таким образом, девушка не обидела своего поклонника, слегка погасив его пыл. Он остался так же предан ей, а отношения их стали еще крепче, потому что теперь они были лишены со стороны Рэ непременного желания во что бы то ни стало обладать ей. Он стал с ней более откровенным, она с ним тоже, их отношения теперь напоминали отношения брата и сестры, которые доверяют друг другу свои секреты. Лу пишет:

"Мы даже определили место пребывания нашего триединства: сначала мы выбрали Вену, но потом остановились на Париже, там Ницше хотел послушать какие-то курсы лекций,  - а мы с Паулем намеревались возобновить отношения с Иваном Тургеневым, с которым я была знакома еще по Санкт-Петербургу… Мы весело и безобидно шутили, а Ницше часто бывал в таком возбужденном состоянии, что утрачивал свой обычно немного степенный или, точнее, слегка торжественный вид".

На эту  торжественность Ницше Лу обратила внимание  во время их   встречи в Риме в соборе Святого Петра. Философ приветствовал Лу с порога храма:

- Какие звезды свели нас здесь вместе?

Втроем -  Рэ, Ницше и Лу - покинули Рим. И началась их недолгая, но яркая и веселая дружба. Пока эта дружба не стала предъявлять претензий на большее.



В 1882 году, когда Ницше познакомился с Лу, он  был тяжело болен - слухи были не случайными. Зрение его ухудшалось с каждым месяцем, на него накатывали такие головные боли, что только морфий был способен успокоить его. И в то же время это было самый плодотворный период в творчестве философа-поэта. Стоило болезни на время отойти, как Ницше пользовался этим - он начинал непрерывно и очень помногу писать. Тяжелейшая болезнь, прогрессирующий паралич не вводил его в отчаяние, он принимал болезнь как вызов, он должен победить ее своими произведениям и своим образом жизни.

И действительно он продолжал жить и вести себя,  как здоровый      человек. Работал, ходил по горам, общался с друзьями, вел переписку. Во время его приступов никто, кроме его сестры, не видел его и он никогда никому не жаловался, это был один из его жизненных принципов. Поэтому на людях он не выглядел больным, и многие считали, что слухи о его смертельной болезни сильно преувеличены.

Но сам он так не считал. Он понимал, что ему осталось может быть не очень много лет жизни, и торопился многое успеть. "В своей смерти мы уверены, почему же нам не быть спокойными", - любил повторять он.  Но главную книгу он еще не написал.

И только теперь, когда он увидел эту девушку, он знал, что обязательно  напишет.      Это тот самый образ, то самое лицо, которого ему не хватало для воплощения Заратустры. В тот день, когда он впервые увидел Лу, он, придя домой, писал  всю ночь. Им было написаны 4 первые главы Заратустры. Когда он писал их, перед глазами  стояло ее лицо. Тому Заратустре, которого он замыслил поначалу, не хватало женской грации, изящества. Он сверхчеловек, а значит должен быть в какой-то степени андрогином,  соединять и мужское и женское. В женщинах есть та утонченность и то изящество, которых не хватало его сверхчеловеку, он не имел права так называться, оставаясь только воином. Теперь, обретя лицо и изящество Лу, его герой по праву обрел свое имя.



Только на рассвете он отложил перо и, не раздеваясь, лег на кровать. Забылся сном, но через два часа проснулся от резкой головной боли. В глазах было темно, несмотря на яркие лучи солнца, которые всегда будили его.  Но Ницше был счастлив. Он знал, что боль пройдет, глаза прозреют и его Заратустра продолжит путешествие  по миру людей, который он осчастливил своим появлением, пусть они  и не подозревают об этом.

"О светило, что бы ты делало и кому бы светило, если бы у тебя не было меня?" - вспомнил он фразу Заратустры, на которой закончил вчера главу и почувствовал, что боль стихает, а глаза вновь видят горы.

В тот день он три часа ходил по горам, чувствуя, как наполняется силой и здоровьем. Теперь он  думал о русской девушке    без связи с Заратустрой и улыбался. Только сейчас он сообразил, что это та самая особа, с которой его обещала познакомить Мальвида, когда он сказал ей, что, пожалуй, ему неплохо бы сойтись с какой-нибудь молодой женщиной, которая стала бы ему другом и спутницей. Он понимал, что скоро с каждым днем усиливающаяся болезнь будет мешать ему обходиться одному.  

- Да, вам пора жениться, - оживилась тогда Мальвида.

На что Фридрих ответил, что вот жениться-то он как раз и не хотел бы, боится связывать и себя, и женщину, но потом Мальвида убедила его, что философ должен именно жениться. Иначе он не сможет сохранить связь с реальным миром. Что ж, Ницше согласился, уверенный в том, что никогда не найдется такой женщины, которая бы разделила его взгляды и его странности. Тогда Мальвида сказала, что она недавно познакомилась с русской девушкой, которая зачитывается его работами, очень красива и в отличие от своих сверстниц, обладает сильным и независимым умом. Она могла бы стать лучшей подругой Фридриха и его спутницей.

Это была она, та девушка, с которой он пишет Заратустру. Он даже не догадался, что это та самая протеже Мальвиды, что именно она зачитывается его книгами, не догадался, но подсознательно интуитивно понял это. Он рассуждал так, спускаясь в поселок, и первый человек, которого он увидел, спустившись с гор, была Лу. Лу Саломэ.

Они поклонились друг другу, И Ницше, не дожидаясь вежливых  светских слов, которые вот-вот скажет Лу, восторженно произнес:

- Надо жить на горах, где веет суровый бодрящий воздух!

- Вы правы, - улыбнулась Лу. - А я все смотрю на эти горы, и не решаюсь отправиться туда одна. А компанию найти не могу.

Ницше посмотрел на нее с восхищением. Нет, он в ней не ошибся.

- Я гуляю в горах почти каждый день. Не меньше трех часов.   А иногда брожу до вечера, развожу костры. Так что могу вам завтра же предложить свою компанию.

- Где встречаемся? - серьезно спросила Лу.

- Вот на этом самом месте. Завтра в семь утра, - сказал Ницше и с интересом посмотрел на нее: что скажет?

Барышни ее круга  нежились в постели как минимум до девяти часов.

- Договорились, - улыбнулась Лу. - Я иду к Мальвиде, вы пойдете?

- Нет, я отправлюсь к себе. После удачных прогулок в горах, а сегодня у меня была прекрасная прогулка, - я помногу пишу. До завтра!

И, не дождавшись ответа Лу, тут же зашагал прочь.

Ницше не лукавил. Действительно, после горных прогулок его переполняло, и он должен был садиться работать. В этот день его Заратустра похоронил канатного плясуна.       

На следующее утро ровно в семь Ницше     увидел Лу в назначенном месте. Она была в брюках и курточке. Он немного молча полюбовался ей, затем скомандовал:

- Вперед и вверх! 

И они пошли вверх  по невысоким итальянским горам. Они бродили  до тех пор, пока солнце не стало нестерпимо припекать, и вернулись в город около часа. Они говорили о поэзии, о философии,    о России, и Ницше поймал себя на мысли, что он забыл о том, что перед ним молодая красивая женщина, он говорил с Лу как обычно говорит с самим собой. Он находил в ней живой отклик на свои мысли и сомнения. И только когда они вернулись из похода, он посмотрел ей в глаза и… готов был утонуть в них. Теперь уже он ничего не хотел говорить, он хотел только смотреть в эти умные большие глаза. Где же он видел этот светлый искрящийся взгляд? Он казался таким родным, таким знакомым. "Где!" - тут же сам себе улыбнулся философ. Этот взгляд сопровождал его теперь ежедневно, когда он садился за стол и писал свою книгу для всех и не для кого. Это был взгляд Заратустры.



Их прогулки стали ежедневными.   До этого    Ницше приходилось отменять походы в горы только по причине сильных головных болей, но после того, как он познакомился с Лу и начал ходить в горы с ней, болезнь отступила. Она дает мне время, чтобы я  написал главную книгу моей жизни, - думал философ, - а потом болезнь вернется. Что ж, я вновь приму этот вызов. И буду жить с ней, с моей болезнью, столько, сколько она захочет. Но при этом не покорюсь ей,   не сдамся, сколько бы тягот она ни приносила. 

С Полем у Лу были отношения почти что братские, с Ницше она блуждала в вершинах духа. Часто они гуляли втроем, и эти прогулки, как и прогулки вдвоем с Ницше, запомнились ей на всю жизнь, как самые яркие события юности.  Она была молода, с ней было двое блестящих мужчин, один из которых был гением, и оба были влюблены в нее. Но если с Полем проблема была решена, то с Ницше все самое трудное было впереди.



Однажды они отправились в двуколке в Альпы. Нашли удивительно красивое место и решили сфотографироваться на память.   Место  часто посещали туристы, здесь была смотровая площадка, и фотограф всегда дежурил здесь, неплохо зарабатывая. Лу срежиссировала такую мизансцену. Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу и держит кнут. Рэ позирует уверенно и чувствует себя на месте. Ницше со своими огромными усами устремляет взгляд вдаль. Его глаза холодны , они ничего не выражают. На лице Лу насмешки нет. Все серьезно. Не пройдет и года, как после мучительного для него разрыва с Лу Ницше напишет свое знаменитое: "Идешь к женщине? Не забудь плетку!"

"Помнится, нас очаровала близлежащая гора Монте Сакро, - пишет Лу в очерке "Переживание дружбы".   - Наш совместный снимок втроем был сделан вопреки отчаянному сопротивлению Пауля Ре, который всю жизнь испытывал болезненное отвращение к воспроизведению своего лица. Ницше был в игривом настроении и не только настоял на своем, но и живо озаботился деталями - маленькой (получившейся на снимке слишком маленькой) тележкой и даже такой безвкусицей, как веточка сирени на плетке".

Эта фотография очень символична. Лу тогда мечтала   построить свою коммуну, она называла ее "Святая, как Троица". Мужчины, которые входят в эту коммуну, должны быть с ней всегда, но отказаться от сексуальных на нее притязаний, если они действительно любят ее, а только такие войдут в коммуну. Все они  по отношению к ней должны быть на равных.

Она рассказала об этом своем проекте Рэ. Он принял его. Поль с некоторых пор принимал от нее все, что она предлагала, подчинялся ей во всем беспрекословно. Он решил во всем уступать ей, может быть, хоть это рано или поздно принесет свои плоды, и эта удивительная женщина станет наконец его женой? Сам Поль называл себя ее маленьким домом, и действительно был таковым. Она привыкла с детства находиться в обществе братьев, и Рэ в какой-то и мере заменял ей сразу всех ее братьев, оставаясь заботливым старшим защитником и покровителем. С Ницше все было иначе и гораздо сложнее.



Для Лу начался новый период жизни. Она летала. Знакомство с Ницше приподняло ее над землей в прямом и переносном смысле. Каждое утро, путешествуя с Фридрихом по горам и слушая его стихи и рассказы о новой книге, которой он был страстно увлечен, она открывала какую-то новую главу в своей жизни, главу,  совершенно не  похожую на предыдущую.

В августе 1882 года Рэ был в отъезде, и Лу писала ему об этих прогулках с философом:

"Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно, Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: "Я думаю, единственная разница между нами - в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково. Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами - или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные как ты и я, - они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий". 

Когда Ницше и Лу расставались после прогулки,  Фридрих - он просил называть его только так, по имени  - держал ее за руку. Она чувствовала, что вызывает в нем все те чувства, которые может вызывать у мужчины молодая красивая женщина, к тому же не надо было погружаться в глубины подсознания своего нового друга, чтобы понять - он влюблен в нее, и влюблен  всей силой своей страсти, которая охватывала его во всем, чем бы он в данное время не был увлечен.

Это тяготило Лу. Она предвидела печальную развязку. Опыт с Гийо, конечно, не доведет до трагедий и эксцессов, он помог ей в выяснении отношений с Полем Рэ, с которым они теперь стали друзьями. И Ницше примкнул поначалу к их союзу, и они даже называли их дружбу  триединством, и, казалось, ничто не может его разрушить.

Лу предчувствовала и заранее переживала разрыв. В эти минуты, когда она видела, как Ницше все больше и больше сближается с ней, Лу жалела, что она не мужчина. Ну почему     со мной нельзя общаться, не имея в виду сексуального сближения? О такого рода отношениях она и думать не могла, чем очень удивляла девушек ее возраста, с которыми  почти не общалась.

Лу не ошибалась. Ницше был серьезно влюблен. Своему другу Петеру Гасту он написал после одной из прогулок в горы с Саломэ:

"Она дочь русского генерала, ей 20 лет, она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок, который будет жить недолго… Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления… Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, - не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном  мнении".

"То, что так хорошо начиналось, приняло вскоре иной оборот,  заставивший Пауля Ре и меня поволноваться за наш план, так как его осуществление было осложнено неожиданным вмешательством со стороны третьего, - вспоминает Лу. - Ницше всего-навсего хотел упростить ситуацию: через Пауля Ре он предложил мне руку и сердце. Мы озабоченно размышляли над тем, как уладить дело, чтобы не повредить нашему тройственному союзу. Было решено прежде всего объяснить Ницше мое принципиальное неприятие любой формы брака…"

Впрочем, тогда она решила никак не реагировать на переданное через Пауля предложение и ждала, когда заговорит сам Фридрих. 

Вскоре она получила от него письмо. Ницше писал:

"Я не хочу больше быть одиноким и хочу вновь открыть для себя, как быть человечным".

Всё, ему недостаточно близости в  высотах духа, он хочет близости физической. На следующий день состоялся тяжелый разговор, в котором Лу, преодолевая   в себе нежелание говорить "нет" своему другу, все же была вынуждена это сделать. Она узнала от Ницше, что он отправил письмо в Санкт-Петеребург ее матери с формальным предложением. Узнала она и том, что Фридрих, как ни любил он свою мать и сестру, ему пришлось порвать с ними отношения, так как они были против его женитьбы. Это было вполне в духе философии Ницше, хотя практически представить этот разрыв с семьей почти беспомощного человека было невозможно.

И главное, к чему все это делалось? Лу была возмущена тем, что он начал  действовать, даже не спросив согласия у нее! Это что - самоуверенность? Отсутствие каких-либо сомнений в том, что она согласна? Но ведь можно было ее хотя бы спросить!

Все это она тоже высказала Ницше. Они холодно расстались. Лу понимала, что это конец. Больше Ницше встречаться с ней не сможет, это не Поль, он слишком горд.  На следующий день они с Полем уехали. Через месяц пришло письмо от Ницше:

"Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера… Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит… Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья    и еще то, что гораздо важнее здоровья, - может быть, немного любви ко мне".

И тут же вслед за этим гневным письмом, в котором шла речь о окончательном разрыве, - раскаяние:

"Мои дорогие Лу и Рэ, не беспокойтесь об этих вспышках моей паранойи или уязвленного самолюбия. Даже если однажды в припадке уныния я заберу свою жизнь, не должно быть повода для печали. Я хочу, чтобы вы знали, что я не больше, чем полулунатик, пытаемый головными болями и помешавшийся от одиночества. Я достиг этого разумного, как я сейчас думаю, понимания ситуации после приема солидной дозы опия, спасающего меня от отчаяния". 

 Переписка между ними еще какое-то время продолжалась, но было ясно, что разрыв наступил.  Лу и Рэ уехали в Берлин. Открыли  салон, в котором бывала интеллектуальная элита Европы - один из основателей экспериментальной психологии Герман Эббингаус, крупнейший немецкий социолог конца 19 века Фердинанд   Теннис, скандальный драматург Франц Ведекинд, известный своими эротико-психологическими пьесами.

С Ведекиндом у Лу произошла довольно интересная и во многом характерная для ее тогдашнего имиджа история. Ведекинд принял ее за даму полусвета. Пригласил домой и, когда, как посчитал драматург, пора было переходить к делу, он вдруг натолкнулся на такой решительный и гневный отказ, что был поражен. Наутро он нанес ей визит во фраке и с букетом цветов, принося свои извинения. Лу приняла их, но Ведекинд затаил обиду. И позже своеобразно отомстил Лу, изобразив как он считал сам, ее в пьесе "Лулу", хотя этот образ напоминает Саломэ очень отдаленно, уж не говоря о том, что Лу никогда не вела себя так, как героиня пьесы "Лулу". Она никогда не убивала мужчин. Даже Ницше, который очень страдал от разрыва с ней, в конце концов был благодарен ей за то, что плодом  их близости стало такое великолепное дитя, как Заратустра.



Три года Лу и Поль  жили в  чисто  интеллектуальном партнерстве, которое было столь желанно для Лу и с которым смирился Рэ. Но, как ни мучительно было для него расставание, он сам принял такое решение об их разрыве. Лу его очень хорошо понимала, она и сама знала, что их совместной жизни рано или поздно придет конец.

Они расстались. Рэ бросил преподавание своей моральной философии и ушел работать простым врачом в  деревенской больнице. Местные жители почитали его за святого. Он жил отшельником, лечил бесплатно, устраивал больных за свой счет в лучшие клиники и проносил им под одеждой еду и вино. Когда он погиб во время прогулки в горах, многие посчитали это самоубийством,  слишком много о суициде говорил сам Поль.

Это было в 1901 году, и, узнав о смерти Поля, Лу поняла, что потеряла брата, которого, правда, не видела уже давно и не мечтала увидеть. Тем не менее, горе ее не было от этого меньше.



3.

К тому времени, когда умер Поль, Лу  была замужем. Да, та самая Лу Саломэ, которая не могла представить себя ничьей женой.   Она  носила фамилию Андеас Саломэ, разделив свою жизнь со знатоком восточных языков Фредом Андреасом. Он был гораздо старше ее, когда они поженились, ему исполнилось сорок лет.

Свадьба состоялась в июне 1886 года. Не стоит думать, что Лу наконец обрела семейное счастье, счастье жены и матери. Нет, это было не для нее. Да, она вышла замуж, но перед тем, как скрепить свои отношения с Фредом узами брака, она взяла с него слово, что он никогда не будет претендовать на "супружеские обязанности" и они будут жить не как муж с женой, а как брат с сестрой. Фред так любил ее, что согласился даже на такую свадьбу. На протяжении их недолгой совместной жизни Фред   иногда не выдерживал и пытался склонить жену к близости, но тут же наталкивался на жесткое сопротивление и оставлял свои попытки, пристыженный тем, что не держит слово.



Лу исполнилось тридцать лет. И тут что-то в ней сломалось. Впервые она, встречаясь с мужчиной, захотела с ним сексуальной близости. Этим счастливчиком, как его называли многочисленные безуспешные поклонники Лу, стал основатель социал-демократической партии Германии и марксистской газеты "Форвартс", в будущем активный революционер, а потом член рейхстага Георг Ледебур.

Лу была максималистской во всем. Она отдавалась Георгу самозабвенно, наслаждаясь тем, что открыла для себя новый мир - мир чувственных наслаждений. Она как будто жадно пыталась наверстать упущенное время.

И, конечно, она не могла лгать и скрываться и обо всем рассказала Фреду.    Когда она сообщила ему о том, что потеряла невинность, и продолжает спать с Георгом, Фред потерял дар речи.

- Я не хочу больше жить, - через несколько минут тяжелой паузы сказал он.

- Я тоже, Фред, - в этот момент совершенно искренне прошептала Лу.  - Давай уйдем из этого мира вместе.

Фред внимательно посмотрел на Лу, подошел к ней, погладил ее по голове, потом обнял. Лу не противилась. Но обнялись они, как брат с сестрой, у которых большое горе.

Они пережили его. И заключили очередное мирное соглашение. В результате Лу получила полную свободу и освобождалась от любых претензий на этот счет. И это вовсе не означало, что теперь у них с Фредом наступят сексуальные отношения, - нет. Все оставалось по-прежнему.



Лу бросилась как в омут. Она рассталась с Георгом, потому что эта связь с его стороны стала носить серьезный и навязчивый для Лу характер. Ей хотелось простых, плотских радостей, и не более того. И она нашла себе молодого любовника - соотечественника Александра  Павлова, работающего  в эмигрантской русской газете. За ним последовал другой, потом третий, четвертый, пятый. Она меняла мужчин как перчатки. Когда она встречалась с интересным ей мужчиной, она сразу же думала о том, как будет спать с ним.   Лу понимала, что с ней происходит что-то вроде нимфомании, но только улыбалась этому, все новые и новые приключения ее забавляли. Впрочем, она не собиралась лечиться от этой нимфомании, она знала, что в один прекрасный момент прекратит свой разврат, обязательно прекратит. Как только встретит мужчину, которого полюбит.



Ждать пришлось не долго. Этим мужчиной стал поэт Райнер Мария Рильке. Они познакомились в мае 1897 года в Мюнхене, куда Лу приехала в конце апреля на длительный срок из Шмаргендорфа - городка, в котором жила. Рильке непременно должен был увидеть "знаменитую писательницу", каковой он считал Лу Саломэ, ведь она была автором книги о Ницше и очень популярной повести "Рут".

Рильке был моложе Лу на 14 лет. Роман между ними возник мгновенно. У Рильке было много женщин, он очаровывал их стихами, но потом быстро к ним охладевал и, так же, как Лу, увлечения сменяли одно другое. Они как будто искали друг друга и, когда нашли, успокоились в долгой и обоюдной любви. Когда они  ненадолго расставались,  Рильке писал Лу:

"Моя весна, я хочу видеть мир через Тебя, потому что тогда я буду видеть не мир, а Тебя, Тебя, Тебя. Я никогда не смотрел на тебя иначе, нежели так, чтобы хотеть молиться Тебе. Я никогда не слушал Тебя иначе, нежели так, чтобы хотеть верить в Тебя. Я никогда не томился по Тебе иначе, нежели так, чтобы хотеть страдать за Тебя.  Я никогда не желал Тебя иначе, нежели так, чтобы мочь стоять на коленях перед Тобой".

 Лу настолько поразила Рильке, что он даже решил изменить имя - мягкое и нежное Рене  на более мужественное Райнер. "Ваше имя хотела, чтобы вы его выбрали", - писала Рильке много лет спустя заочно влюбленная в него Марина Цветаева, не подозревавшая об истинной причине перемены имени Рене на Райнер.   Но имя не помогло. В его любви на протяжении всего их длительного романа присутствовало отношение к Лу как к матери, которую боготворят.    Это преклонение выражало самые разные поэтические формы. Вообще, вся любовная лирика поэта, как считают его исследователи, посвящена одному человеку - Лу Саломе.

Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух - я все равно услышу,

Очей лишусь - я все равно увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык - я поклянусь губами.

Сломай мне руки - сердцем обниму.

Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться

Навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

И я  огне любви твоей сгорю -

Тебя в потоке крови растворю*.



*(Перевод А. Немировского).



"Совсем еще молодой Райнер (…) с виду вовсе не казался поэтом, которого ждет большое будущее, но каким тем не менее он вскоре станет, а резко выделялся как    ч е л о в е к   - своеобычностью характера. При этом с самого начала, уже с раннего детства, он предвидел неотвратимость своего поэтического начала  и никогда в этом не сомневался… Райнеру в ту пору было в высокой степени присуще то, что называют "мужской   грациозностью" - утонченность и одновременно простота, неистощимость гармонических проявлений его существа; он тогда еще мог смеяться, мог просто и бесхитростно верить, что жизнь не обойдет его своими радостями", - вспоминала Лу о начале их знакомства.

Да, в молодости жизнь не обошла Райнера своими радостями.  Один из самых талантливых лирических поэтов 20 века  любил одну из самых красивых и утонченных женщин Лу Саломэ, и она на протяжении очень долгого времени отвечала ему взаимностью.

Любовь возникла мгновенно, взаимопонимание было абсолютным, со стороны Лу не было никакого кокетства (этого, правда, в ее жизни не было никогда, она была как будто вовсе лишена этого женского качества), а Райнер при первой же возможности объяснился ей в любви, сначала письменно, потом устно.  Они стали страстными любовниками.

31 июля 1898 года Рильке выехал из своей комнаты в Вильмерсдорфе, чтобы поселиться в непосредственной близости от супружеской четы Андреасов, на вилле Вальфриден в Шмаргендорфе, где постоянно и жил до начала октября 1900 года. "Райнер полностью разделял наше скромное существование на шмаргендорфской лесной опушке под Берлином, где в нескольких минутах в направлении Паульсборна начинался лес с доверчивыми косулями, обнюхивавшими наши карманы, когда мы шли босые - как тому нас учил мой муж".

Знал ли ее муж об их любви? Безусловно. Он все видел, да ничего от него и не скрывалось. Но он давно решил для себя, что будет любить Лу, с кем бы она ни была. И пока будет такая возможность, он всегда будет рядом с ней.  Он не испытывал уколы ревности, глядя на них с Райнером. Это была постоянная тупая боль, с которой он смирился и старался наблюдать ее как бы со стороны, тогда она переносилась легче. Он любил Лу и говорил себе, что счастлив хотя бы потому, что она рядом.  Пусть эта близость не физическая, Лу была ему как сестра, ничего от него не скрывала, делилась всем, хоть иногда это было ему и больно. А кто знает, может быть, и он когда-нибудь доживет до ее любви к нему, которая будет не только любовью сестры к брату?



Лу и Райнер грезили Россией. Для Лу Россия была родиной, по которой она скучала, Райнер видел в ней свою духовную отчизну, существованию которой, как он считал, ее писателей и поэтов,  он был обязан своим поэтическим даром.

И вот, давно планировавшее путешествие весной 1899 года наконец было предпринято. Поехали втроем - Рильке, Лу и ее муж Фред. Приближалась православная пасха, это лучшее время в России - на стыке лета и весны, считала Лу. Сначала они отправились в Петербург, к родным Лу,  в Чистый четверг были в Москве, а вечером 28-го в Ясной поляне  их принял великий при жизни, к тому времени 71-летний Лев Николаевич Толстой.

"… фигура писателя стала для нас как бы въездными воротами  в Россию. Если раньше Достоевский раскрыл перед Райнером глубины русской души, то теперь именно Толстой, в силу мощи и проникновенности его таланта, воплощал в себе - в глазах Райнера - русского человека… - вспоминала Лу.  - По-настоящему узнать его (Толстого - Е.Л.) можно было только в деревне, не в городе, не в комнате, даже если она обставлена по-деревенски и отличается от других покоев графского дома, даже если хозяин непринужденно выходит к гостям в собственноручно заштопанной блузе, занят каким-нибудь рукодельем или за семейным столом ест щи да кашу, в то время как другим подают более изысканные блюда… Сильное впечатление у нас осталось от короткой прогулки втроем. После вопроса Райнеру "Чем вы занимаетесь?" и его немного робкого ответа: "Лирикой" - на него обрушилось темпераментное обличение всякой лирики. Но выслушать Толстого со всем вниманием нам, когда мы выходили со двора, помешала любопытная картина. Какой-то крестьянин, пришедший издалека, седой старец, приблизился к нам, и, без устали сгибаясь в поклонах, почтительно приветствовал другого старца - Толстого. Он не просил милостыни, а только кланялся, как и многие другие, часто приходившие издалека с одной только целью: еще раз увидеть свои церкви и свои святыни. Пока Толстой, не обращая на него внимания, шел дальше, мы напряженно прислушивались к словам того и другого, но глаза наши были прикованы только к великому писателю: каждое движение, поворот головы, малейшая заминка в быстрой ходьбе "говорили": перед нами Толстой… Все еще едва слышно звучали доносившиеся издалека почтительно-приветственные слова мужичка; из их потока можно было разобрать только: "…что довелось тебя увидеть…" И я присоединила к ним такие же благодарные, приветственные слова: "что    довелось тебя увидеть…"

Пасхальную ночь они праздновали в Кремле, и событие это врезалось в  память Рильке на всю жизнь. "Пасха у меня была один-единственный раз. Это случилось в  ту долгую, необычную, волнующую ночь, когда вокруг теснились толпы  народа, а Иван Великий ударял меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и я верю, что мне ее хватит на всю жизнь; весть в ту московскую ночь была дана мне странно большой, она была дана мне прямо в кровь и в сердце", - напишет Рильке Лу через пять лет из Рима.

На этом первая поездка в Россию была закончена. Ее они считали скорее ознакомительной. Они знали, что основное знакомство с этой страной, в которой родилась Лу, еще впереди. И они не стали откладывать ее надолго.  

Вторая, более основательная поездка началась седьмого мая 1900 года и снова из Берлина. Но на этот раз любовники были наедине друг с другом. С 9 по 31 мая они жили в Москве, потом направились в Тулу, чтобы вновь  увидеться с графом Толстым в Ясной Поляне. О второй встрече с Толстым Райнер вспоминает не менее восторженно, чем Лу - о первой.

"…И вскоре позади двери в полумраке мы замечаем фигуру графа. Стеклянную дверь открывает старший сын, и вот мы стоим в передней напротив графа, напротив старца, к которому приходишь как сын, даже если и не желаешь пребывать под властью его отцовства. Кажется, будто он стал меньше, сгорбленнее, белее, и - словно бы независимо от этого старого тела - незнакомца ждут необыкновенно ясные глаза, и не скрывая испытуют, и непроизвольно благословляют его каким-то невыразимым благословением… Мы медленно идем по узкой, тенистой, уходящей вдаль аллее, ведя интереснейший разговор, и, как и в прошлый раз, встречаем у графа самое теплое участие. Он говорит по-русски, и, если ветер не уносит от меня некоторых слов, я понимаю абсолютно все. Его левая рука обхватывает ремень под шерстяной кофтой, правая покоится на основании палки, на которую он почти не опирается; время от времени он наклоняется и, словно бы стремясь ухватить цветок за овевающий его аромат, срывает цветы вместе с травой, пьет из горсти аромат, а потом за разговором даже не замечает, как, позабытые, они падают вниз в многообразное изобилие первозданной весны, отнюдь не становящееся от того беднее.

Разговор касается многих вещей. Однако слова при этом движутся не   с п е р е д и,  не вдоль фасада вещей, но словно бы прячутся во мраке за ними. И глубокая ценность каждого слова заключена не в его цвете при свете дня, но в ощущении, что оно приходит из темноты и тайны, из которых мы все живем. И каждый раз, когда в мелодии разговора становилось очевидным наше неединодушие, тотчас открывался горизонт и обнаруживался задний план, светившийся глубоким единством и согласием… Иногда на ветру фигура графа вырастала; большая борода развевалась, однако серьезное, прочерченное одиночеством лицо оставалось спокойным, совсем не затронутым порывом ветра…"

Они расстались с Толстым, сели на пароход и поплыли с юга на север по Волге, о которой так мечтал Рильке. Сошли на берег за Ярославлем.  Лу с любовью вспоминала об этом  чудесном приключении.

"Здесь нам довелось пожить некоторое время в русской избе. Пересаживаясь с парохода на пароход, мы нашли ее в глубинке - новую, пахнущую смолой, с перекрытием из неошкуренных березовых бревен; молодая пара построила ее рядом с уже потемневшими, задымленными жилищами, а сама отправилась на заработки. Скамейка вдоль стен, самовар, широкий тюфяк, набитый специально для нас свежим сеном, - вот и вся обстановка; в пустом сарае рядом - еще охапка соломы вместо постели, хотя крестьянка из соседней избы честно заверила, что и первый тюфяк достаточно широк для двоих...  Мы несколько раз сходили на берег с пароходов, плывущих по Волге. Бывали в гостях у точно таких же крестьян и даже гостили у крестьянского поэта Дрожжина в его избе. Несколько книг можно было бы написать о том, что мы увидели в России. Нам казалось, мы провели здесь годы, хотя на самом деле это были дни, недели, едва ли месяц. Но все слилось в один час и в образе одной избы - и виделось нам каждый раз одно и то же: как мы ранним утром сидим на пороге, кипящий самовар стоит на полу, а мы весело наблюдаем за курами, которые с таким любопытством подходили к нам от соседних сараев, точно хотели лично предложить яйца к завтраку.

"Изба, встреченная в пути, и в самом деле символизирует то, что было  для Райнера землей обетованной, Россией. Одна из этих изб, сложенных из березовых бревен, с резным щипцом, стены которой в зависимости от времени года насыщались чистыми естественными красками, то темными, то светлыми, и стала тем "местом", "местом отдыха", о котором ему мечталось перед началом путешествия, которое ему потребовалось, чтобы совершить свое. Здесь обитал народ, чьим уделом были нужда и нищета, но в чьем характере  покорность соединилась с уверенностью в своих силах…Уделом, судьбой этого народа был "бог". Не небесный вседержитель, облегчающий тяготы жизни, , а ближайший покровитель, оберегающий от окончательной гибели, - русский бог Лескова, обретающийся "в левой подмышке".

Рильке вспоминал о "волжском периоде" как и положено поэту - в возвышенных образах. "Дни и ночи на Волге, этом спокойно катящемся море, много дней и много ночей. Широкий-широкий поток, высокий  лес - на одном берегу, на другой стороне - бескрайняя степь,     в которой даже большие города стоят всего лишь как избы и палатки.

Здесь заново постигаешь размеры и масштабы. Узнаешь: земля - велика, вода - нечто великое, но прежде всего велико - небо. То, что я видел до сих пор, было лишь образом земли, реки и мира.  Здесь же все это присутствует само по себе.

У меня чувство, будто я созерцал само творенье; как мало слов для всебытия, для вещей, данных в масштабе Бога-отца…"

Роман Лу и Райнера на Волге достиг своего пика и… завершился. Для Лу это путешествие имело иное значение, чем для Райнера. Если Рильке открывал новые горизонты и парил в метафизических высях, то Лу переживала поездку в Россию как свой возврат - к юности, к семье, к родным и любимым с детства местам, к реальности.  Она стала мудрее, она передумала здесь все свое прошлое, она подробно восстановила в памяти все ее встречи с пастором Гийо и многое поняла о себе. В ее дневниках появилось малознакомое ей раньше стремление к  покою,  уединению. Поэтическое визионерство Рильке, привязываемое им к России, теперь кажется ей преувеличенным и даже нездоровым. И любовь к России, которая так сначала сближала их, теперь их разлучила.

Лу ничего не объясняла Райнеру. Они никогда ничего друг другу не объясняли. Они подолгу смотрели друг другу в глаза, и всё становилось ясно обоим. Так произошло и на этот раз. Когда закончился их волжский уик-энд, они отправились в Петербург и там нежно распрощались. Оба понимали, что все кончено, что они исчерпали свою страсть, что если они когда-то и увидятся, то только как старые  друзья, но без романтического ореола любовников и родственных душ.

Лу оставила Райнера в Петербурге и уехала к брату в Финляндию. В довольно жестком письме, озаглавленном "Последнее послание", Лу вспоминает, как она была для Райнера матерью, и, как мать, хочет выполнить последний долг, рассказав ему о диагнозе, который   поставил Рильке с ее слов один врач: этот поэт, сказал он, может повторить судьбу русского писателя Гаршина, который, пребывая в глубокой депрессии, покончил жизнь самоубийством, бросившись в пролет лестницы. Читать Райнеру это было тем более тяжело, что врач, о котором писала Лу, Фридрих Пинельс,  был ее новым любовником. В этом письме Лу требовала от Райнера твердости и роста: что касается ее самой, то "несмотря на разницу в возрасте, которая существует между нами, я все время… росла, я все дальше и дальше врастала в то состояние, о котором с таким счастьем говорила тебе, когда мы прощались, - да, как ни странно это звучит, - в мою юность! Потому что только теперь я молода, и только теперь я являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать: полностью самой собой".

Ответ Райнера был полон тоски: "Ты не имеешь представления о том, какими длинными могут быть дни в Петербурге…"

Это было очень глубокое, очень важное чувство в жизни Лу Саломэ. На протяжении нескольких лет они были друг для друга всем - любовниками, друзьями, коллегами, детьми и родителями, супругами.  Их переписка составляет целый том. Когда боль расставания остыла, Лу в письмах Рильке и в воспоминаниях о тех временах называет себя его женой.

"Если я много лет подряд была твоей женой, то ты был для меня первым истинным, единым и нераздельным в телесной человеческой сути…Так мы стали супругами, еще до того, как стали друзьями, и подружились мы едва ли по выбору, а, скорее, по причине глубинно свершившегося родства. Не две половинки стремились слиться в единое целое: поразительное единство в страхе осознало себя в единстве непостижимом. Мы были как брат и сестра - но как в доисторические времена, когда инцест еще не стал святотатством".



А что же Фред, муж Лу? Как он переживал ее любовь к Райнеру, многочисленных любовников     до и после него? Так же хладнокровно хранил самообладание, соблюдая уговор с Лу, заключенный накануне свадьбы о том, что между ними не будет физической близости? Возможно, внешне это выглядело так, на людях. В светском обществе, где супруги Саломэ появлялись редко, они производили впечатление прекрасной пары.

Внутри же Фреда бушевали бури. Он всегда страстно желал свою жену, но никогда этого не показывал внешне, он настолько держал в себе свои порывы, что даже Лу, тонкого психолога, ему удавалось обмануть. Она думала, что он спокойно ждет, когда кончится ее "девические выдумки". Лу пишет в дневнике: "Что бы об этом ни думали другие, мой муж тогда был уверен, что подобные девические выдумки со временем пройдут. Однако "со временем" это обернулось всей жизнью…"

"Нас ведь многое связывало: одинаковые склонности, сходное направление мыслей. Обычно - так мне кажется - эту сторону сильно    переоценивают; да, такого рода близость наводит мосты, доставляет много радости и наделяет чувством деловой общности, но не менее часто она лишь прикрывает несходство, расхождение между людьми - и скорее сглаживает острые углы, нежели помогает лучшему взаимопониманию и более тесному сближению", - пишет Лу в своих мемуарах.

Однако Фред   жаждал именно "тесного сближения", жаждал секса с женщиной, которую страстно любил. И был лишен этой близости, наблюдая  карнавальную смену любовников своей утонченной жены.

Однажды они сидели за столом и мирно беседовали. Разговор зашел о модном в то время спиритизме, и тут Лу вспомнила Рильке.

- Райнер любил столоверчение, - сказала она, наливая мужу кофе. - Как и все оккультные науки. И стихи его во многом…   Фред! - она  пролила кофе на белую скатерть и бросилась к мужу.

Тот, не говоря ни слова, достал из кармана острый перочинный ножик, который всегда носил с собой и вонзил его в грудь. Тут же закрыл глаза и откинулся на стуле.

Лу с криком выскочила на улицу. Хирурга! Срочно найти хирурга! Испуганные соседи, выслушав, что случилось,   тут же позвонили врачу, и хирург через десять минут обследовал Фреда, который теперь лежал без сознания на полу. 

- При ударе нож выскользнул из руки и сложился треугольником, поэтому лезвие не задело сердце. Рана не серьезная, не волнуйтесь, - говорил доктор и пристальным взглядом смотрел в глаза Лу.

 "Он подозревает, что это сделала я", - догадалась Лу.

Доктор действительно не поверил ее рассказу о попытке самоубийства и был уверен, что этот неумелый удар нанесла она. Но так ли уж сильно он ошибался?

Мучительные для обоих месяцы совместной жизни прерывались расставаниями, часто, чтобы подолгу не оставаться с глазу на глаз и как-то себя развлечь, они отправлялись в путешествие. Подчеркнутая корректность Фреда в отношении к Лу иногда прорывалась порывами страсти. Однажды она проснулась оттого, что он пытался овладеть ею. Она сжала его шею, и только тогда он выпустил ее из своих объятий. После этого случая они две недели не обмолвились и словом. Потом последовало бурное трогательное примирение. В эти минуты Лу в порыве благодарности к мужу за то, что он терпеливо сносил ее очередной роман и приступе вины перед ним, сказала:

- Фред, хочешь, я расскажу тебе, что со мной случилось за это время?

Быстро, без колебаний, не оставив ни секунды для другого слова, он ответил:

- Нет!

И опять между ними повисло тяжелое молчание, которое прерывалось только самым необходимым в  быту общением.   

Шли годы, их брак не становился крепче. Постепенно стало угасать и неутоленное желание Фреда. Они расставались на месяцы, Фред уезжал в длительные командировки, Лу путешествовала одна или с кем-то из своих многочисленных друзей. Когда он предложил ей разъехаться, она не возражала. Расстались они очень спокойно, даже тепло. Это был один из лучших моментов их длительного совместного проживания.



4.

После расставания с Фредом для Лу в жизни не изменилось ничего. Она всегда была самодостаточной, никогда не зависела ни от кого, даже от мужчин, которых любила всем сердцем. А если она влюблялась, что происходило довольно часто и теперь уже немолодой возраст - Лу было за сорок - не был ей в этом помехой, - если она влюблялась, то  погружалась в это чувство без остатка.

От литературоведения и филологии она все больше склонялась в сторону психологии и философии, у нее стали появляться и друзья из этих областей. В этот наиболее творческий период ее жизни она написала работы на стыке психологии и философии. Когда она подружилась с крупнейшим философом ХХ века Мартином Бубером, он подал ей идею написать философско-психологическую книгу о любви. Лу выполнила его "заказ" и назвала свою работу "Эротическое". Даже люди, близко знавшие Лу, были несколько шокированы тем откровенным восторгом, который она высказала на страницах своей книги по поводу физических, сексуальных аспектов половой любви. Но Бубер дал книги самую высокую оценку, а этого было более чем достаточно, чтобы представить ее как лучший образец современной философии. 

"Все живые существа любят друг друга, но по мере приближения к человеку и по мере развития самого человека любовь становится все более индивидуальной. Чем более индивидуален человек, тем более требователен и тонок его выбор, и тем более наступает пресыщение и потребность в переменах. Любовь, и прежде всего половой акт, по-разному переживается мужчиной и женщиной. Для мужчины половой акт - момент удовлетворения. Для женщины  это состояние - нормальное и целостное явление, вершина ее человеческой сущности", - пишет Лу.

Вошедший тогда в моду психоанализ не мог оставить в стороне Лу. Она всегда была предельно искренней с самой собой, и поэтому прежде чем заняться психоанализом самой - а в том, что он станет ее профессией,  Лу не сомневалась, ведь она нашла наконец свое призвание, -  перед этим она решила пройти его сама, как этому учил восходящая звезда психологии доктор Фрейд.   



Шведский психоаналитик Пол Бьер был моложе Лу, высокий блондин, с очень сосредоточенным серьезным взглядом и мягким тихим голосом.  Ничего богемного, никаких поэтических вольностей в одежде. Волосы пострижены коротко, строгий черный костюм с жилеткой, галстук, очки, гладко выбрит, безупречная осанка.

Сеансы психоанализа с Бьером  проходили два раза в неделю - во вторник и пятницу дома у Бьера. В его уютном кабинете, где стоял большой письменный стол красного дерева, Лу ложилась на кожаный диван, а психоаналитик восседал в кресле у нее в изголовье. Лу закрывала глаза и начинала длинный рассказ о своих детстве, юности, любви, увлечениях. Ницше, Рильке, Рэ, Фреде, своих работах, своих мыслях, переживаниях, потрясениях. Иногда после очередной исповеди Бьер не говорил ничего, он брал из рук Лу положенный ему гонорар, и они расставились. Иногда он комментировал ее рассказы и направлял поток ее мысли в нужное русло. Иногда в самых неожиданных для Лу моментах он вдруг прерывал ее и спрашивал, казалось, о чем-то совершенно не относящемся к делу.

Но Лу была дисциплинированным пациентом, она уже после нескольких сеансов начинала чувствовать, что по-другому относится к жизни, - и поэтому выполняла все требования психоаналитика. Часто она уходила после сеанса заплаканная, Лу, которая не пускала слезу на протяжении многих лет. Иногда получала задания на два или три  дня, которое говорило о том, что надо постоянно отслеживать свое поведение. Некоторые задания казались ей совершенно абсурдными и, тем не менее, скрепя сердце, она выполняла и их.



Однажды Пол заставил ее переодеться в мужчину, причем не кокетливо, как делают это женщины, чтобы повысить свою сексуальность и обратить всеобщее внимание на модный в начале века  стиль эмансипе. А переодеться мужчиной по-настоящему, чтобы никто и не подозревал, что она женщина. При этом Лу должна была, как выразился психоаналитик, "склонить объект своих ухаживаний к интимному контакту". 

Выполнение задания она начала в антракте оперы Вагнера "Кольцо Нибелунгов". Элен Штаммер, молодая особа лет двадцати пяти, художница, сразу, еще в фойе,  бросила на Лу  заинтересованный взгляд.

"Узнала или нет?" - подумала Лу, ведь они виделись хоть нечасто и давно, но знакомы были. Лу улыбнулась художнице и подошла к ней. Волосы Лу убрала так, как будто они коротко пострижены, надела мужской костюм. Смыла косметику,  вшила в пиджак подплечники, чтобы плечи казались шире. Мужские ботинки были на три  размера больше того, который носила она.  Она стала похожа на женоподобного юношу. Лу улыбалась Элен, глаза художницы сияли от восхищения.

- Ваше лицо мне знакомо, или, может быть, я ошибаюсь? - спросила Элен без всякого смущения.

Скромность была не ее качеством. 

- Нет, мы не знакомы, но очень хотелось бы узнать вас поближе, - ответила Лу, стараясь понизить голос.

Она почувствовала, как на ее щеках выступил румянец. Впрочем, такой же румянец возбуждения она заметила и на щеках  художницы.

- Так в чем же дело?  Как вас зовут? Меня Элен, - сказала художница голосом, которым разговаривала только с очень интересовавшими ее мужчинами.

При этом она подошла к Лу на полшага ближе.

- Людвиг, -  ответила Лу и подумала, что раньше никогда не обращала внимания на то, как кокетничают настоящие самки.

"Наверное, и я веду себя точно так же, как эта девка, от меня сразу пахнет тем, что привлекает котов", - с брезгливостью подумала она. Впрочем, в процесс флирта брезгливость постепенно куда-то улетучилась и осталось только веселое ощущение игры. 

- Чем вы занимаетесь, Людвиг? - в голосе Элен был элемент снисходительности, но по-прежнему очень интимной симпатии.

- Я искусствовед и продаю живопись, - спокойно сказала Лу.   Этот разговор она отрепетировала дома перед зеркалом.

- Ну, тогда сам Бог велел нам встретиться в более интимной обстановке, - многозначительно сказала Элен. - Я должна показать вам мою работу. Я жду вас сегодня вечером, у себя. Придете? - Она улыбнулась Лу: - Придешь? Давай будем  на "ты"!

- Разве вам можно отказать! - Лу изобразила ослепительную улыбку. - Говорите, куда… Говори…  Я приду…  к тебе.

К Элен Лу, конечно же, не пошла, это не входило в задание. Оно  было выполнено  и одобрено психоаналитиком.



Следующее задание повергло Лу в шок. После очередного   сеанса, на котором Лу вспоминала свою любовь с Райнером, Бьер сказал:

- Воспоминание о Рильке мешают вам двигаться дальше. Вот что вы сделаете. Вы знаете   на память не одно стихотворение Рильке.

 Психоаналитик встал со своего кресла и зашагал по комнате. Лу приготовилась услышать что-то страшное: вставал он очень редко и только в самых важных и ответственных моментах занятия.

-Завтра с утра вы пойдете на рыночную площадь, встанете в центре, там, где проходят все покупатели, - Бьер ходил по кабинету и искоса следил за ее реакцией, -  и будете громко, так, чтобы слышали все,   и покупатели и торговцы, читать свои любимые  стихи этого поэта. Упражнение  назовем "Бисер".

Он замолчал и посмотрел на Лу. Она сидела в полном оцепенении и смотрел в пол. Психоаналитик бесстрастно продолжил:

- На обращения к вам проходящих людей или торговцев вы будете отвечать строчками из Рильке, из "Часослова", например, которого вы так любите. При этом вы должны сохранять полное внешнее спокойствие, что бы вам ни говорили, стараться, чтобы ни один мускул лица не дрогнул. Если вы проявите какие-либо эмоции, считайте, что с заданием не справились. Воспринимайте это как игру, тогда вам будет легче.

Поймав ее вопросительно-тревожный взгляд, психоаналитик ответил на него:

- Зачем все это, мы обсудим потом, хотя я думаю, вы с вашим интеллектом сами можете догадаться. - Бьер посмотрел на часы. - Послезавтра я жду вас с подробным отчетом.

Лу не успела возразить, Бьер встал с кресла, давая понять, что сеанс окончен и больше он ничего обсуждать не намерен, хотя Лу была уверена - он видел ее растерянность.

Лу не спала почти всю ночь, только на рассвете забылась в полудреме. Ранним утром она выпила    крепкого кофе, оделась как можно проще и с учащенным пульсом и дрожащими коленями отправилась на рынок, который был  рядом с домом, где она арендовала жилье. 

Самыми трудными были первые полчаса. Лу дрожащим голосом громко читала стихи. Вопреки ожиданиям, она не стала центром внимания. Торговцы приходили на рынок, занимали свои места у прилавка и раскладывали товар. Некоторые искоса поглядывали на нее, были и такие, кто вообще не повернул головы в ее сторону. Приходившие на рынок горожане уделяли ей внимания чуть больше, но не    столько, сколько она ожидала. Мужчины смотрели на нее с интересом, женщины с сочувствием. Одна из них спросила, что у нее случилось, и предложила помощь. Лу ответила строчкой из "Часослова". Женщина вздохнула и прошла к прилавку. Торговец протянул ей апельсин. Лу спокойно смотрела на него и читала стихи. Тогда он взял ее руку и вложил апельсин в ладонь.

Больше всего Лу боялась, что ее увидит кто-нибудь из знакомых, из людей ее круга. Но опасения были напрасными, потому что люди ее круга не ходят в такую рань по рынкам. Молодой человек лет двадцати, по виду студент,  долго стоял и смотрел на нее.  Потом вдруг обнял ее за талию и сказал:

- У меня есть деньги. Пошли?

Лу мягко убрала его руку и, глядя юноше в глаза, произнесла строки из стихотворения "Куртизанка":

- "Юнцов - надежду княжеских фамилий -

мои уста сражают, словно яд"*.



*(Пер. В. Топорова)



Студент открыл рот, схватил ее руку и поцеловал. Лу с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она помнила задание - сохранять невозмутимость, что бы ни произошло.

Дальше вдруг стало легко, хотя народу прибавилось. Люди окружали Лу, слушали  стихи, о чем-то переговаривались между собой, обсуждая ее, не трудно было догадаться, о чем, наверняка, подумала Лу, считают, что я сумасшедшая. Послушав ее, они отходили, вокруг нее образовывался новый кружок. Несколько раз она даже удостоилась аплодисментов. Иногда ее грубо толкали: "Что встала на дороге!", иногда пытались подать денег, думая, что она таким образом  зарабатывает на жизнь.

Одна мещанка, проходя мимо Лу, оглядела ее брезгливо и вдруг плюнула ей в лицо. Лу достала платок и вытерла щеку. Она не испытала никакой обиды, к этому моменту она сохраняла полное спокойствие. Даже скорее полное равнодушие ко всему. Она вдруг почувствовала, что безразличие  это  относилась и к стихам, которые она читала и которые прежде боготворила.

Может быть, поэтому она вспомнила стихотворение Райнера "Обмывание трупа"? Ведь она сейчас стоит, как живой труп, и только ощущает легкую дрожь в ногах, но уже не от волнения, а от физической усталости. Она читала:

-  Они к нему привыкли. Но потом,

    когда фонарь зажегся в ночи тесной,

    они увидели, что неизвестный

    им незнаком. И мыли труп вдвоем.

    Не зная ничего о нем на деле,

    они ему придумали судьбу.

    И обе, вдруг        закашлявшись,  присели,

    Оставив губку у него на лбу,

   пропитанную уксусом. И зорче

   приглядывались к трупу. С жесткой щетки

    стекали капли. Руки в жесткой корче

   как будто бы доказывали молча,

   что жажды больше нет в иссохшей глотке…*



*(Пер. А. Биска).



Неизвестно, сколько бы еще Лу стояла на рынке, если бы вдруг не почувствовала мягкое прикосновение на своем плече. Она обернулась и встретилась глазами с психоаналитиком Бьером.  Он улыбнулся и сказал как всегда мягким тихим голосом:

- Спасибо, Лу, вы устали, идите домой, завтра, как обычно, жду вас у себя.

Лу едва заметно кивнула, посмотрела себе под ноги, где на коврике, заботливо постеленном торговцами, лежали фрукты и горсть монет, опустилась на одно колено, собрала "заработанные" деньги и фрукты, спокойно сложила в сумочку и удалилась с рынка, под  аплодисменты. Кто-то крикнул ей вслед: "Браво!", кто-то грязно выругался, но она спокойно шла и чувствовала необыкновенную легкость, несмотря на то, что простояла в одной позе на рынке около четырех часов.   

- Сегодня наша последняя встреча, дальше психоанализ с вами проводить не имеет смысла, по крайней мере в течение года. Лу, вы сами способны заниматься психологией. Тем более что у вас к этому есть огромное желание. Давайте убедимся в этом еще раз. Расскажите мне, для чего я дал вам это последнее  задание - читать на рынке стихи Рильке. 

Лу не составляло труда   ответить. Она уже давно все поняла. И поняла, каким радикальным  способом Бьер снял ее болезненное обожествление Райнера. 



Через два года она вновь встретила Бьера, и на этот раз у них начался бурный роман. Пьер, когда увидел Лу в первый раз,  был восхищен ей, но этика психоаналитика не позволяла ему вступать в интимные отношения с пациентами. Он не имел права пользоваться  эффектом "переноса" - состояния пациента, когда тот подпадает под некий гипноз доктора, которому доверяет самое сокровенное.

Но когда они встретились через два года в Швейцарии, он   дал волю своим чувствам, уже не как психолог, а как настоящий влюбленный мужчина. Позже, когда они расстались, он вспоминал о своей бывшей пациентке с нескрываемым восхищением:

"Сразу было видно, что Лу необычная женщина. У нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила. Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии. Она обсуждала самые интимные и личные дела с поразительной беспечность. Я помню, что был шокирован, когда она сообщила мне о самоубийстве Рэ.  И у тебя нет угрызений совести? - спросил я ее. Она только улыбнулась и сказала, что сожаления - это признак слабости. Я знал, что это только бравада, но она действительно казалась ничуть не озабоченной последствиями своих действий и этим была больше похожа на силу природы, чем на человека. Ее необычная сильная воля, как правило, одерживала триумф над мужчинами. Она могла быть очень страстной,  но только на мгновение, и это была странно холодная страсть. Я думаю, Ницше был прав, когда сказал, что Лу - это воплощение совершенного зла. Но только в смысле Гете: это то зло, которое порождает добро. Она могла разрушать жизни и семьи, но ее присутствие побуждало к жизни. В ней чувствовалась искра гения. В ее присутствии люди вырастали… Ни в коем случае не будучи холодной, она не могла полностью отдать себя даже в самых страстных объятиях. Она могла быть поглощена своим партнером интеллектуально, но в этом не было человеческой самоотдачи. Возможно, в этом была трагедия ее жизни. Она стремилась найти освобождение от своей сильной личности, но не могла найти его. В самом глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной".

 Но с этой "несостоявшейся женщиной", которой Пол Бьер восхищался, как не восхищался никем в своей жизни, он прожил несколько лет. Их отношения были связью двух свободных людей, в них не было ни надрыва, как с мужем Фредом, ни материнской нежности со стороны Лу, как с Райнером, хотя Пол был намного моложе Лу. Их отношения продолжались до тех пор, пока Лу не познакомилась еще с одним гением и знаковой фигурой, переживший свое время, - Зигмундом Фрейдом.



5.

Ей исполнилось 50 лет, и она в который раз начинала жизнь сначала. Она была молода и телом и духом. В сентябре они с Полом приехали в Веймар на психоаналитический конгресс. Она знала, что там будет Фрейд, и ее целью было познакомится с великим ученым, каковым она его считала. Она просила о рекомендации психолога Карла Абрахама, входившего в близкий круг Фрейда. А войти в этот круг было непросто, Фрейд не допускал в него случайных людей.

- Я никогда не встречался со столь глубоким и тонким     пониманием психоанализа, - так охарактеризовал Абрахам Лу, когда говорил о ней Фрейду.

Лу была допущена на "вечерние среды Фрейда".  И как раз вовремя. Она тогда уже практиковала психоанализ, а эти "среды", по сути, были собраниями психоаналитического общества. Так Лу включилась в психоаналитическое движение в ключевой момент его развития.

И вот первая среда. Женщин в группе почти нет. Фрейд говорит первым.

- Я хочу, чтобы обо всех одиозных на обывательский взгляд темах все присутствующие здесь, - он многозначительно посмотрел на Лу, поскольку она была новенькой, - говорили абсолютно откровенно, без всяких церемоний. И добавил с некоторым изяществом, которое не могло укрыться от глаз Лу:

- Как всегда нам предстоит неприятный, трудный рабочий день, непохожий на праздничные отношения между нами. Мы будем продолжать делать то, чему я вас пытаюсь научить - стирать грязное белье других людей.

Но для Лу встречи с Фрейдом были праздником. И когда она видела и слушала его на рабочих средах, и потом - когда они встречались наедине. Отношения учителя и ученицы переросли в романтические отношения влюбленных, несмотря на возраст обоих. При этом школа психоанализа продолжалась. Лу была возлюбленной вне его рабочего кабинета и послушной ученицей- ассистентом на его сеансах.

Фрейд переживал вторую молодость. У него еще не развился рак челюсти, который стал причиной его смерти, но он как будто предчувствовал приближение роковой болезни. И как за соломинку хватался за Лу, видя в ней совершенство, редкое сочетание красоты,  женственности и интеллекта, хотя на словах презирал какой бы то ни было романтизм.



Лу гуляла у Тегельского дворца вокруг клумб анютиных глазок.   Их пересадили сюда поздней осенью, и они зацвели, не дождавшись следующего лета, посреди роняющих листву деревьев. Она любовалась их великолепием, бесконечным разнообразием цветовой гаммы - от темно-красных и голубых до светло-желтых оттенков. Лу вдыхала аромат цветов. Было приятно дышать осенним воздухом после четырех тяжелых сеансов психоанализа, которые в общей сложности продолжались восемь часов,  и выслушивать очередные тяжелейшие исповеди.   Вдруг она почувствовала, как знакомые теплые руки закрыли ей глаза,  ощутила тонкий запах ирисов, которые щекотали ее лицо. Она улыбнулась блаженной улыбкой, взяла теплую сухую руку и поцеловала.

- Даже после того, как с вами говорят о самых отвратительных вещах, у вас вид человека в канун рождественских праздников, - услышала она знакомый приятный голос.

- Этот праздник продолжается, пока вы рядом со мной, Зигмунд, независимо от того, что происходит вокруг.

- Это слишком возвышенно, - улыбнулся психоаналитик, - а вы знаете, как я отношусь к романтизму.

- Да, да, увы, вы неисправим, - улыбаясь в ответ, сказала Лу и положила руки ему на плечи.

- Кстати, помните, вы мне читали свои стихи, которые Ницше положил на музыку?    

- "Моление жизни"? Конечно, помню. Но вам ведь тогда не понравилось… Почему же вы спросили?

- Захотелось послушать еще раз. У меня сегодня романтическое настроение. Вы сегодня особенно хороши. Блеск в глазах, вся сияете. Прочтите!

Лу не заставила себя долго уговаривать. Она прочитала точно в таком же восторженном тоне, в каком читала Ницше:

- Тысячелетья б жить, мечтать, творить,   

  Всего себя отдать науке!

  Коль счастья мне не можешь подарить -

  Не пожалей тогда тоски и муки.

- Да, и все-таки тогда я был прав, - сказал Фрейд. - От таких желаний меня бы избавил простой хронический насморк!

 Лу сделала шутливо-возмущенное лицо, но тут же громко рассмеялась. Ей казалось, что она переживает самые счастливые дни своей жизни.

Он обнял ее, она положила голову ему на плечи. И вдруг - разрыдалась.

Фрейд гладил ее по голове, он понимал, что это слезы счастья.

- Вы совершили то, о чем я когда-то лишь мечтала, мечтала восторженно, втайне от других, - сквозь слезы сказала Лу.

- Вы о чем? - Фрейд сделал вид, что не понимает ее.   

- О вас. О том, что вы со мной, что я с вами. Я счастлива.



Лу очень много работала. Иногда сеансы психоанализа занимали у нее по 10-11 часов в день. Но так как работал Фрейд, не работал никто. Для него не существовало ни дня,  ни ночи. Если он не проводил сеанс, он читал лекцию или писал книги. Ни  каких романтических планов о совместной жизни с Лу он не строил. К тому же он был женат, имел двоих дочерей,  к жене и дочерям  относился с теплотой и уважением. Лу видела все это и ни на что не претендовала.

Их переписка не прекращалась ни на месяц. Они обменивались новостями в психоанализе, делились опытом и никогда не обсуждали в письмах политику.   Лу прожила  долгую жизнь и за два года до смерти написала  книгу "Благодарность Фрейду". Фрейд высоко оценил этот труд, но так и не добился того, чтобы Лу сменила название на "Благодарность психоанализу". Он пережил ее всего на два года и скончался от рака.



Последние годы жизни Лу провела в уединении в Геттингене. Один из ее друзей психологов, Ливингстон, которой изредка навещал ее, рассказывал, что она "тихо вела в Геттингене свою практику и жила загадочной жизнью Сивиллы нашего интеллектуального мира". У нее были ученики и поклонники. До самой смерти она сохранила обаяние и высочайший интеллект.

5 февраля 1937 года она лежала в постели и беседовала со своим учеником, который сидел в кресле рядом с ее кроватью. Говорили о Юнге, о его новой книге.   Почувствовав, что силы оставляют ее и теперь уже навсегда - это она знала точно - Лу сказала:

- Возьмите меня за руку, Питер.

Молодой человек тут же вскочил с кресла и пересел к ней на кровать. Он взял ее теплую сухую руку в свою ладонь.

- Вот так… хорошо…

Она посмотрела на Питера,  грустно улыбнулась и сказала:

- Всю свою жизнь я работала и только работала. Зачем?

И закрыла глаза. Молодой психолог  попытался нащупать у нее пульс. Пульса не было. Губы  женщины, которую он боготворил,     были раздвинуты в улыбке.